СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Вскоре в американском издательстве BookSurge выйдет на английском языке книга захватывающих воспоминаний живущего ныне в массачусетском городе Ньютоне Майкла Дж.Никласа: "Любовь и война. Записки американского добровольца Красной армии во время Второй Мировой войны". Никлас любезно предоставил "Кругозору" авторизованный перевод на русский отрывка из этой книги, который и предлагаем читателям. 

Об авторе этих воспоминаний:

Майкла Дж. Никласа человеком ординарным не назовешь, а потому читателю, возможно, будет небезынтересно узнать основные вехи его жизни.

Родился он в американском городе Бетлехем, штат Пенсильвания. Отец, украинец по происхождению, был, как участник восстания на крейсере "Очаков" в Севастополе, приговорен царскими властями к расстрелу. Но ему удалось бежать через российско-австро-венгерскую границу и после бедственных скитаний по Европе в конце концов добраться до Америки. Он женился, стал сталеваром на заводе Бетлехем-Стил, купил в рассрочку небольшой дом - в семье росло четверо детей. Однако в годы Великой Американской депрессии вместе с миллионами других американцев оказался безработным, семью выбросили на улицу из недооплаченного дома. Пришлось перебраться в Нью-Йорк, где, казалось, было легче выжить. В поиски заработка включились все члены семьи, в том числе и самый младший - автор публикуемого ниже рассказа. Ему, восьмилетнему, вместе с другими бойкими мальчишками, пришлось чистить ботинки на Бродвее, продавать газеты и журналы, быть подсобным у художников в Центральном парке и акробатом-эксцентриком в цирке...

А в 1934 г. безработный отец в числе нескольких сотен других американских специалистов подписал контракт с советским правительством и на пароходе "Мавритания" отбыл вместе с женой и тремя сыновьями (старшая дочь Энн осталась на родине) в Советский Союз, где сам Орджоникидзе направил его на Макеевский металлургический завод имени Кирова. В Макеевке Никлас окончил школу в тот самый год, когда началась Отечественная война. В 1942 г. он вступил добровольцем в Красную Армию, прошел с ней боевой путь от Курска до Берлина, и 2 мая  1945 г. оставил на английском свой автограф на одной из колонн Рейхстага. После войны учился, стал режиссером. Многие годы руководил Украинским Музыкально-драматическим театром в Херсоне, работал главным режиссером Госконцерта Союзного Министерства культуры. Он - автор и постановщик четырех своих пьес, а также нескольких сценариев международных эстрадных представлений, в которые привлекал звезд мирового класса из многих стран мира, включая Соединенные Штаты Америки.

Никлас - мастер художественного слова, автор-исполнитель невыдуманных новелл, объединенных в циклы (например, "Американец в стране большевиков", "Там, за океаном", "Кто же убил президента?" и др.). Это - повествования "о времени и о себе", обличенные в художественную форму достоверные факты и события, активным участником которых  был. Тематика новелл, умелое развитие сюжета, порой чуть ли не в детективном жанре, талантливая подача материала обусловливали неизменный успех его выступлений  в республиках бывшего Союза и за рубежом.

В 1994 г. Никлас вернулся в Америку - страну, где был рожден и прожил свое первое десятилетие. Сейчас он живет в Ньютоне, штат Массачусетс, с неиссякаемым интересом, порой с горечью, следит за происходящим в стране и в мире, много трудится - продолжает писать свои новеллы, выступает с ними теперь уже, в основном, перед американской аудиторией. Возможно, со временем из них составится книга, которая внесет свой штрих в общий портрет минувшего столетия.

София Кугель.

Авторизованный перевод с английского

"Мне кажется, что со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения... Писатели, если они будут, будут не сочинять, а только рассказывать  то значительное или интересное, что им случилось наблюдать в жизни."

/Лев Толстой/

В 1941, когда началась война с фашистской Германией, я окончил девятый класс Макеевской средней школы. И хотя мне еще не исполнилось семнадцати, вместе с ребятами-одноклассниками отправился в военкомат - проситься на фронт или в военное училище. Я не сомневался, что в армию возьмут: был ворошиловским стрелком и одним из победителей первенства старшеклассников Донбасса по стрельбе из малокалиберной винтовки. Мой портрет красовался на школьной доске почета, обо мне написала "Пионерская правда". И я уже воображал себя снайпером на передовой.

Но в макеевском военкомате решили иначе. В то время, как моим одноклассникам вручили приглашения на медицинскую комиссию для направления в различные военные училища, мне дежурный офицер сказал, что я должен явиться к военкому - майору Баеву лично.

- Счастливчик! - позавидовал кто-то из ребят. - Тебя снайпером на фронт сходу пошлют. А нам неизвестно сколько еще в тылу торчать!

Майор Баев сидел за огромным письменным столом, склонившись над кипой бумаг. На стене за его спиной висел написанный маслом огромный портрет Сталина, на столе стоял бронзовый бюст первого маршала Ворошилова. И хотя дело было в середине дня, горела настольная лампа под зеленым абажуром. Наверное, всю ночь, бедняга, работал, не спал. Понятное дело - шла война и "солдатам было не до сна".

Я стоял у двери по стойке смирно и ждал, когда майор обратит на меня внимание. Пришлось кашлянуть - подействовало. Он взглянул из-под нахмуренных бровей:

- Кто такой?

Я назвал свою фамилию. Майор извлек мои документы, прочел заявление, заглянул в личный листок и, выделяя каждое слово, отчеканил:

- Иностранцев в Красную Армию не берем!

- Ошибаетесь, товарищ майор! Я уже давно не иностранец - семь лет здесь живу. Прошлой весной советский паспорт выдали, значок ворошиловского стрелка получил - вот удостоверение!

Майор, похоже, меня не слушал. Сощурил один глаз, будто прицелился:

- Родственники за границей имеются?

Вопрос праздный - все было указано в лежавшим перед ним личном листке. Но я ответил:

- Так точно, товарищ майор. Имеются.

- Где именно? - продолжил он свой допрос.

- В Америке. В Бостоне живет родная сестра, ее почти вся Америка знает - она за права рабочих всю жизнь борется. Есть еще двоюродные в Бетлехеме и в Нью-Джерси. Что в этом плохого, товарищ майор?

- Не знаешь, что плохого? - возмутился военком. - И переписку с заграницей ведешь?

- Только с сестрой, товарищ майор.

Мне показалось, что каждый раз, когда я произносил "товарищ майор", военкома будто бы передергивало - мол, тамбовский волк, а не я, тебе товарищ!

Щеки майора покрылись багровыми пятнами. Собрав мои бумаги, он резким движением поднялся из-за стола и, подойдя почти вплотную, угрожающе повысил голос:

- Забирай свои… свои документы и марш отсюда, пока я тебя...

Не дав ему закончить, я почти выкрикнул, указывая на портрет вождя:

- Вот напишу товарищу Сталину, что вы неправильно понимаете лозунг "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" И Ворошилову напишу как вы относитесь к его стрелкам!

Это был упреждающий удар, как учил меня отец: "Если видишь, что на тебя нападают, бей первым, сынок!" Майор взорвался:

- Что-что? Что ты, падла иностранная, сказал? Жаловаться  на меня, военкома Баева?! Его правая рука легла на кобуру револьвера. - Хочешь, чтобы я в твоем американском черепе дырку сделал? Чтобы по стенке мозги твои размазал?

Я схватил свои документы и выскочил из военкомата как ошпаренный. Поджидавшим меня ребятам я сбивчиво рассказал о том, что произошло, повторяя в запальчивости:

- Он настоящий враг народа!

- Но-но, ты полегче с такими словами. Не то знаешь куда загремишь? - пытались утихомирить меня друзья.

- Все равно буду на передовой, вот увидите! - упрямо заявил я.

Обида кипела во мне. Слово "иностранец", выкрикнутое майором как ругательство и обвинение, я слышал в Макеевке не раз. Оно всегда звучало оскорбительно и означало: "чужак, не наш человек". Какой же это интернационализм, о котором говорил мне и братьям отец перед нашим отъездом в Советский Союз?

Вернувшись, домой я сразу же написал два письма: одно Сталину, другое Ворошилову - просил разобраться в моем деле и отправить на фронт. Главным моим аргументом был лозунг о пролетарском интернационализме. Вместе с письмами вложил в конверты копии личного листка по учёту кадров и удостоверения ворошиловского стрелка. Отправил оба письма по адресу: Москва Кремль. Неделю спустя; я каждый день выходил навстречу почтальону с вопросом - нет ли для меня письма из Москвы?

Мама допытывалась: "Почему ты, сынок, так рьяно стремишься на фронт? Ведь и возраст твой еще не призывной". Я же хотел как можно скорее попасть на передовую не только из-за ненависти к фашистам, но еще и потому, что меня возмущало недоверие к "иностранцу-американцу", каким меня считали. "Вряд ли на передовой, - думал я, - когда в руках у меня будет боевая винтовка с оптическим прицелом, кто-либо посмеет меня оскорблять. Я покажу, кто я такой!"

Прошло два месяца, а из Москвы - ни ответа, ни привета.

- Им не до тебя, - сказал мне отец. - Немцы захватили уже всю Прибалтику, Белоруссию, Молдавию и половину Украины. Сегодня-завтра они могут оказаться в Донбассе. Езжай-ка ты, сынок, в Актюбинск к моему брату Родиону. Он тебя примет и, вполне возможно, в какое-нибудь военное училище пристроит. Родион парень тертый. У самого Щорса красным конником служил. А если будет ответ из Москвы, то тебя и в Актюбинске найдут.

Подумал я над тем, что сказал отец, и отправился в Актюбинск к дяде Родиону. Добирался я долго, трудно - и под дырявым брезентом на платформе с какими-то станками, и в санитарном вагоне, и на верхней полке, битком набитого беженцами вагона. В дороге времени для размышлений было у меня предостаточно. И я решил: приеду в Актюбинск, пойду в горвоенкомат и скажу, что по пути попал под бомбежку и потерял чемодан вместе со всеми документами. Остались, мол, при мне лишь удостоверение и значок ворошиловского стрелка. А в личном листке по учету кадров укажу местом рождения станцию Ясиноватую, что рядом с Макеевкой. Кто проверит? "Идет война народная, священная война!"

Спустя три недели я прибыл в Актюбинск, но план свой не осуществил - оказалось, что дядя Родион меня уже "пристроил", но не в военное училище, а в областной кинотеатр "Культфронт" на должность художника-рекламиста. Мне показалось странным, что дирекция кинотеатра за меня "ухватилась", как утверждал дядя, - тогда в Актюбинске было немало настоящих художников из числа эвакуированных. Много позже дядя Родион, и впрямь "парень тертый", раскрыл секрет. Оказалось, дал кой-кому из начальства два пуда пшеницы, которая была на вес золота в голодавшем городе.

Зима 1941 года в Актюбинске выдалась очень холодной. В городе не хватало угля и дров. Многие учреждения, включая кинотеатр, перестали отапливать. А в моей маленькой хатенке-мазанке во дворе кинотеатра, так называемой художественной мастерской, было жарко - топилась самодельная печка-буржуйка, на которой я варил столярный клей для разбавления красок. Ко мне часто забегали погреться сотрудники кинотеатра, включая самого директора Александра Ивановича, бывшего летчика-истреби-теля, - "мессера" в первый же день войны сбили его "Ишачка", а самого тяжело ранили, когда спускался на парашюте.

Однажды, кажется, в конце декабря, я лежал в своей мастерской на огромном фанерном щите и рисовал кадр из кинофильма "Танкер Дербент" со стариком Пельцером в одной из главных ролей. Дверь отворилась, и вошел совершенно незнакомый человек. Одет он был не по-здешнему: светлая военного образца дубленка с отложным воротником, унты, как у полярных летчиков, роскошная пыжиковая шапка-ушанка. Он стоял у двери и большим белоснежным платком протирал запотевшие с мороза очки в золотой оправе. Ни в Макеевке, ни в Актюбинске я таких очков ни у кого не видел. "Ого, видать высокого полета птица, - подумал я. - Наверное, из самой Москвы. Зачем, по какому поводу?" И тут в голове мелькнула догадка: его прислали, чтобы разобраться в моем деле! Я вскочил.

Закончив протирать очки, незнакомец надел их и спросил:

- Погреться позволите, молодой человек?

- Пожалуйста, - ответил я, указывая на единственную табуретку, стоявшую возле буржуйки.

Гость расстегнул дубленку, снял шапку и сел. У него были крупные черты лица, редкие спереди и густые по бокам волосы. Вдруг мелькнула мысль: где-то я его видел...

Он вынул из бокового кармана трубку, похожую на ту, что в руках у Сталина на портретах, набил ее каким-то пахнущий медом табаком, раскурил и произнес:

- Мне сказали, что вы говорите по-английски. Это верно?

- Yes, sir, - ответил я обрадовано. - You are, sir, the first one who asks me here in Aktubinsk about my English.

- Откуда такое произношение? - заинтересованно спросил гость.

Я сказал, что родился и жил в небольшом американском городе Бетлехеме, затем в Нью-Йорке, а в годы Великой американской депрессии мой отец - сталевар высокой квалификации, оказавшийся безработным, был в числе других американских специалистов приглашен советским правительством на работу. И наша семья переехала в Советский Союз.

- А подробнее рассказать о вашем Бетлехеме, о Нью-Йорке и о том, как приехали, рассказать можете? - спросил он.

"Ага! Интересуется подробностями, значит, точно из Москвы!"

И я начал рассказывать. Приезжий поощрял меня своим вниманием, вопросами, доброй улыбкой. Я разошелся. Рассказал, как жил в уютном городишке Бетлехеме. Как отец, потеряв работу, не смог внести очередную сумму долга за дом и семья наша, в которой я был младшим, четвертым ребенком, после того, как была выброшена на улицу, перебралась в Нью-Йорк, где отец надеялся найти какой-нибудь заработок. Как мне, семилетнему мальчишке, за два года жизни в столице пришлось зарабатывать деньги разными способами. Я научился чистить ботинки и рисовать с натуры профили клиентов, которые, не доверяя мне, малолетнему, предпочитали более старших в нашей команде чистильщиков; профили я вырезал, наклеивал на картонку и если было похоже, то получал двадцать пять центов за рисунок - по тем временам неплохие деньги. И как-то один человек дал мне целый доллар. Этим человеком был сам знаменитый Диего Ривера! Еще я продавал на Бродвее газету "Экстра", выкрикивая главные новости, в числе которых однажды было сообщение, что мою старшую сестру, которая к тому времени уже стала видным профсоюзным деятелем, собирались сжечь на электрическом стуле. Также я вспомнил, как мы с ребятами, рискуя сломать себе шею, взбирались по пожарным лестницам на крышу Метрополитэн-Опера, а с нее через чердак попадали на колосники над сценой, лежа на которых посмотрели немало интересных спектаклей со звездами первой величины. Потом рассказал о нашем морском путешествии из Нью-Йорка в Ленинград, о том, как нас встретили, как отца принял Серго Орджоникидзе, как мы попали в Макеевку.

Пока говорил, все посматривал на своего гостя. Лучшего слушателя мне до сих пор встречать не приходилось. И все-таки, где же я мог его видеть?

- Извините, - обратился к нему я. - Ваше лицо почему-то кажется мне знакомым. Не рисовал ли я ваш профиль на Бродвее?

- Нет, - ответил он. - А видеть вы меня могли на фотографиях в газетах или киножурналах. - Выдержав паузу, добавил: - Я - Толстой.

- Граф Толстой? Писатель? - я был поражен.

- Да, Толстой, писатель, - подтвердил он. - И в прошлом, действительно, граф.

- Так мы ж с ребятами в Нью-Йорке несколько раз смотрели ваш фильм "Война и мир"! - обрадовался я. - Классный фильм! Особенно нам понравилась русская рулетка.

Тут гость мой громко расхохотался. Я растерялся - чего это он? Почему смеется? Что я не так сказал? Я точно запомнил - отец говорил, что фильм снят по роману знаменитого русского писателя графа Льва Николаевича Толстого.

Кончив смеяться, гость сказал:

- Да будет вам известно, молодой человек, что великий Лев Николаевич Толстой помер,  когда вас еще на свете не было. Я же - Толстой Алексей Николаевич.

- Младший брат, - догадался я.

- Вовсе нет, - ответил Толстой и добавил: - Фильмы "Аэлита" и "Гиперболоид инженера Гарина" видели?

- Конечно, и не раз!

- Они сняты по моим сценариям.

Так вот кто он такой! Ну да, я же мельком видел объявление, что в кинотеатре будет встреча с писателем. Как мог забыть? И надо же так ошибиться - посланец по моему делу из Москвы!

Ободренный вниманием Алексея Николаевича, я вдруг неожиданно для себя выпалил:

- Я тоже хочу быть писателем. У меня уже есть готовый детектив. Он о полицейских и гангстерах Нью-Йорка. Между ними все время идет война - реки крови, очень интересно! Я, когда его переписывал начисто, не мог удержаться от слез. Но он у меня на английском, никто его здесь не прочтет... - И тут меня, что называется, занесло: - Вот если бы вы захотели сделать перевод на русский, мы бы с вами его вместе издали... под двумя фамилиями...

Толстой посмотрел на меня с веселым недоумением и с легкой иронией в голосе спросил:

- Ну, и где же этот ваш детектив?

- Здесь, в моем вещмешке, - заторопился я. - Целая тетрадь - сорок восемь страниц. Очень разборчиво, печатными буквами - читается легко. Показать?

- Покажите, - сказал он.

И я (на свой позор!) показал. Толстой раскрыл тетрадь. Медленно прочел первую страницу, затем вторую - тоже вроде внимательно. А потом стал листать тетрадь все быстрее и быстрее. Я насторожился: неужели так быстро читает? Перелистав тетрадь до конца, он закрыл ее и протянул мне со словами:

- Никуда не годится. Не пишите больше детективов. Напрасно тратите время. Будет нечем растапливать буржуйку - используйте эту тетрадь.

Что он такое говорит? Это о моем детективе?! Я смотрел на него, не находя слов от обиды и негодования. Толстой же, будто не заметив моей реакции, продолжил:

- А ваш рассказ об американском детстве и о приезде в Советский Союз - живой, интересный. И если вы, действительно, хотите быть писателем, то начните с того, что сами пережили и хорошо знаете. Купите в киоске вашего кинотеатра побольше блокнотиков по пять копеек штука, да запишите все, что вы мне сейчас рассказали, у вас получится. И вполне возможно, что документальная проза - ваше будущее.

Дверь приоткрылась, вошел директор кинотеатра:

- Алексей Николаевич, пора. Народ собрался, ждет.

Толстой, прощаясь, пожал мне руку и пожелал удачи. На следующий день я накупил кучу пятикопеечных блокнотиков...

…С тех пор за долгие-долгие годы я исписал великое множество разных блокнотов и блокнотиков - извел, пожалуй, тонны бумаги, излагая десятки историй из своей лихо закрученной жизни. Но с чего все началось - помню.