Этапы длинного пути

Издавна в литературе существует такой  художественный    приём, суть  которого  толковый словарь русского языка объясняет как способ осуществления чего – то. Прием этот  заключается в мгновенном перемещении литературного героя из одной  исторической эпохи в другую с целью сделать сюжет более динамичным и интересным благодаря возникшей возможности описать данную эпоху под углом взгляда нашего современника, внезапно очутившегося в той сфере обитания

     Как правило, это перемещение происходит вследствие получения литературным героем смертельной травмы; он погибает, но воскрешает в другой эпохе или в своем же облике, или в облике совершенного другого человека, нередко даже другого возраста.

 Может быть, существуют более ранние примеры такой реинкорнации, но я лично столкнулся впервые с таким явлением при чтении романа «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура », написанного Марком Твеном в 1889 году, одном из первых путешествий во времени в литературе, за 6 лет до «Машины времени» Герберта Уэлсса (1895). Главный герой  из романа Марка Твена а драке получает удар ломом по голове, теряет сознание, и попадает в эпоху британского короля Артура ( 6й век), героя многих рыцарских романов.

    В наше время этот литературный прием получил широкое распространение: Дмитрий Дашко написал целую обойму милицейских боевиков, переместив своего героя майора милиции из московской полиции 2022 года в губернский уголовный розыск 1922 года одного из городов РСФСР, погрузив его в атмосферу начала НЭПа

  А Григорий Красницкий переносит своего героя, ждущего исполнения судебного приговора умудренного жизненным  опытом современного управленца из тюремной больницы.  знаменитых  «Крестов» 1999 года в эпоху Средневековья  в первой четверти 12 века, и поселяет его душу в тело юного отрока, внука сотника, в болотистых окрестностях  Припяти.

   Но  в российском киносериале «Оборотная сторона луны»- 2012г за основу принят другой вариант:

 Придя в себя после аварии ( преследуемый офицером милиции маньяк сбивает его автомобилем); при этом милиционер обнаруживает, что переместился во времени и оказался в 1979 году в теле своего отца Михаила Ивановича. При этом тело Михаила Михайловича ( сына) физически остается 2011 году в. больнице в состоянии  комы, благодаря чему он, находясь в прошлом, может периодически слышать разговоры, которые ведут с ним его близкие, коллеги и врачи. Не понимая до конца, что же такое с ним приключилось, он старается адаптироваться к новым условиям.

  И есть еще один вариант, который из области ненаучной фантастики переходит в реальность, правда, ещё недостаточно изученную и объясненную наукой. Суть этого явления заключена в ключевой  фразе  «перед смертью вся жизнь проходит перед глазами».

  Многие люди сообщали о схожем опыте, пережитом на грани жизни и смерти, в том числе о ворохе воспоминаний, проносящихся перед глазами. И теперь исследователи смогли объяснить, почему это происходит: между жизнью и смертью у некоторых людей увеличивается частота сердечных сокращений и возрастает активность мозга.

 Люди, в какой-то момент своей жизни, оказавшиеся на грани смерти, переживают похожие ощущения: в разные времена и в разных уголках земного шара они рассказывают о свете в конце туннеля, ощущении парения над собственным телом, встрече с умершими близкими или калейдоскопе воспоминаний о прошедшей жизни. Все это указывает, что за фразой «вся жизнь проходит перед глазами» стоит конкретный биологический механизм, чью природу исследователям еще предстоит изучить.

 Представляя мемуары своего литературного героя,  я вынужден использовать несколько видов описанного выше художественного приема, потому что человеческая память - это удивительная вещь: она очень избирательна. Причем, в разные периоды жизни: раннее детство, школьные годы, отрочество, юность и т.д. избирательная способность памяти меняется, а потому почти невозможно воссоздать цельную картину воспоминаний, особенно раннего, ещё дошкольного детства.

   Именно поэтому, опираясь на собственный опыт, я с большим недоверием отнёсся к воспоминаниям Юрия Войновича, который в воспоминаниях о раннем периоде своей жизни, создаёт, рассказывая от первого лица, довольно связное повествование. Со стопроцентной уверенностью можно утверждать, что в создании воспоминаний участвовали уже взрослые в описываемое время члены его семьи.

   Может быть, и наш герой  пошел бы по этому пути, будь у него такая возможность. Но, будучи поставленным автором, т.е. мною в очень жёсткие условия для воспоминаний о прошедшей жизни, т.е. на грань жизни и смерти, воспроизводимые им воспоминания носят такой спонтанный, т.е. возникающий вследствие внутренних причин, без непосредственного воздействия извне, характер. Отсюда и такая отрывочность эпизодов  и  отдельных фрагментов.

А для обоснования применения такого жанра и применен соответствующий художественный приём: повествование ведётся от лица человека, находящегося в бессознательном положении, в состоянии комы, когда, по свидетельству выживших перед глазами проходят картины прошедшей жизни, извлекаемые из подкорки сознания.

    Итак, повествование, как и полагается в таком  жанре, ведётся от первого лица. И в форме рассказа об увиденном и транслируемом видимым только ему  слушателям.

    Помню я себя примерно с 3-4 лет. Разумеется, далеко не всё, только отдельные эпизоды.

Например, отец заходит в спальную комнату, которая с бoльшим основанием заслуживала, ввиду своих малых габаритов, почётного наименования спаленка ( жили мы вчетвером: мама, папа, я и сестра, старше меня на 7лет, занимая две комнатки в 7 и 13 кв.метров в коммунальной квартире, где обитало, кроме нас ещё пять семей, Эта квартира была расположена на четвёртом этаже пятиэтажного  дома еще дореволюционной постройки в самом центре Киева на ул. Софиевской, соединяющей пл. Богдана Хмельницкого, конная статуя которого располагалась напротив Софиевского собора, и Думскую площадь , получившей свое название от расположенного на ней здания Городской Думы, выходящего своим главным фасадом на Крещатик), и видит, что я не сплю, а просто лежу в своей кроватке с открытыми глазами и задумчиво смотрю в потолок.

  -Ты почему не спишь?

 - Я думаю.

 - О чем же ты думаешь?

 - Почему у Клима Ворошилова так много орденов…

А нужно сказать, что в те годы этот человек имел большую популярность у детей младшего дошкольного возраста благодаря детской литературе, где он был чрезвычайно, как сейчас говорят, раскручен. Я до сих пор помню стихотворение,  начинающееся словами: «Климу Ворошилову письмо я написал…»

    Уже гораздо позже я узнал, что стихотворение это написал еврейский поэт Лев Квитко, пишущий на языке идиш, а в переводе  Самуила Маршака оно было опубликовано в детском журнале «Мурзилка» в 1936 году. Что же касается самого поэта, то Квитко с другими членами Еврейского Антифашистского комитета погиб в сталинских застенках в 1952году.

    Конечно, не позови тогда  отец в спальню маму и сестру для обсуждения этого события, эпизод такой навряд ли врезался бы так в мою память.

  Следующий фрагмент из моего розового детства приходится на хмурое утро 22 июня 1941года. Вернее, дата эта означала уже конец этого детства: окраска его резко изменилась как и у миллионов  не только моих ровесников – а мне тогда было менее 4,5лет, - но и всего народа.

     Передаю ощущения ребенка, а не взрослого человека.

На исходе ночи выходного дня 22 июня  мы были разбужены грохотом далеких взрывов. Впрочем, это никого особенно не взволновало: в то время часто были учения с массовым участием населения, даже домохозяйки были записаны в группы ПВХО –противовоздушная и химическая оборона: и моя мама имела брезентовую сумку с противогазом.

   Ещё раньше детям было обещано посещение  зоопарка, и меня с старшей сестрой родители спокойно отпустили в расположенный в те времена на окраине город зоопарк.

 Само посещение зоопарка у меня в памяти не отложилось, но отлично помню, как мы с сестрою, уже возвращаясь домой, сошли с троллейбуса на Думской площади  и купили мороженое. Вдруг начал накрапывать дождик, мороженое потекло, а мы побежали домой, спасаясь от дождя.

  Обогнув здание Городской Думы, мы увидели маму, которая нас уже поджидала у проезда  с площади на Софиевскую улицу. Ее первые слова: «Война!» на меня особого впечатления на меня тогда не произвели, но… в последующие дни и особенно ночи…

   Да, особенно ночи врезались в мою детскую память. Разбуженного ночью, под грохот разрывов, меня вели, полусонного, по темной лестнице  черного хода с четвертого этажа в подвал. Лестничная клетка  стремительно наполнялась людьми, выбегающими полураздетыми из своих квартир, неся в руках свечки, фонарики и лампы с непонятным и пугающим названием «летучая мышь».

   Подвал, доступ в который был со двора, в мирное время был забит всяким хламом; вход в подвал нам, детям, был категорически запрещен. Но сейчас был гостеприимно распахнут, но пробираться туда приходилось через не убранные еще кучи того самого хлама и мусора.

В подвале же, тускло освещенном этими «летучими мышами», заполненном женщинами, детьми и стариками (молодые мужчины почти отсутствовали: они, как и мой  отец, 34х лет , уже были мобилизованы в Действующую армию), слышался детский плач, крики взрослых при каждом близком взрыве.

    Следующий эпизод, отложившийся в памяти, - это эвакуация, ещё одно необычное для ребенка слово, обогатившее наш лексикон с начала войны. Чем запомнилось это слово?

Об эвакуации заговорили буквально через 3-4 дня после начала войны. Причем говорили по-разному: например, зубной врач, к которому меня повели из-за очень некстати разболевшегося зуба, на вопрос мамы, собирается ли он эвакуироваться, ответил: «Нет. Вы думаете, что у немцев не болят зубы?» ( Позднее, уже вернувшись из эвакуации, мы узнали, что и его не обошла стороной судьба массы киевских евреев - Бабий яр: искусство зубоврачевания осталось не  востребованным)

Но мои тети, мамины сестры, жившие на соседней улице, единогласно решили: «Надо ехать!»

   Забегая вперед, скажу, что почти пятьдесят лет спустя, их дети ( родители уже ушли в лучший мир), аналогично, решая вопрос о репатриации в Израиль, вынесли такой же вердикт: «Надо ехать!» История повторяется, и вопреки Марксовой теории, не всегда как фарс. Бытует мнение, что в некоторых случаях и при повторении событий их можно трактовать как трагедии.

   Не могу не упомянуть ещё один запомнившийся эпизод того же времени, перед отъездом из Киева. В нашей коммунальной квартире, как уже было сказано выше, проживало шесть семей, в т.ч. две еврейские.

  А глава одной из семей титульной национальности, дядя Вася, будучи пьяным , прорычал нам, уходящим из квартиры, вслед: «Драпаете? Драпайте, драпайте, а то я всем жидам животы  распорю!» И это сказал тот самый дядя Вася, который меня всегда щедро одаривал конфетами. Я тогда не всё, разумеется, понял,  но что эта угроза  относилась именно к нам, уразумел достаточно отчётливо.

Последнее впечатление от ухода из квартиры: перед тем, как мама закрыла двери на ключ, я заглянул внутрь, и эта картина запечатлелась в детском сознании навсегда – стол, накрытый белой скатертью; блестел  натертый мастикой паркет; солнечные блики играли на графине с водой.

   Несколько суток мы провели у дебаркадера возле речного вокзала, дожидаясь своей очереди для погрузки на пароход, идущий в Днепропетровск. Стояла ужасная жара, даже ночь не приносила желанной прохлады.

 Неоднократно были налеты немецких самолетов, и ожидающие отъезда рассыпались по всей прилегающей к вокзалу территории, спасаясь от бомбёжек в отрытых траншеях А в черном небе были видны лучи прожекторов, ловящие вражеские самолеты, и разрывы снарядов от зениток Эта картинка тоже врезалась в память мало что понимающего ребенка.

   Наконец пришел и наш черед на погрузку. Правда, вместо парохода подали большую баржу с буксиром, небольшим пароходиком. Людская  толпа хлынула на дебаркадер и, не обращая внимание на охрану, быстро заполнила трюмы баржи. Пароходик дал гудок и наше путешествие началось. Мы покинули Киев 10 июля.

   Под вечер начался налет.  Экипаж баржи, поспешно поставив ее на якорь почти на середине реки, перешел на буксир, который отсоединился от баржи и ушел к берегу, укрываясь от опасности.

 Что тут началось…  Я просто ни до, ни после этого не слышал таких душераздирающих криков. Дети не очень понимали, что же здесь происходит, но, глядя на своих кричащих мам и бабушек, присоединялись к этому шуму.

Одна из сброшенных бомб упала совсем рядом с баржей, и волна захлестнула нашу посудину. Но обошлось… Вскоре мы продолжили наше путешествие, и спустя некоторое время,  благополучно добрались до Днепропетровска.

   Нас пришвартовали к причалу угольного терминала речного порта и погрузили в угольные полувагоны, которые только-только были разгружены: в них полы ещё  были покрыты толстым  слоём  угля.

   Не помню точно, сколько времени мы провели в дороге, но ехали очень быстро, почти без остановок, часть пути провели под дождём, а потому, когда состав остановился на конечной станции нашего маршрута - станица Тимашевка Краснодарского края, и мы наконец–то покинули свои угольнык копи, то все выглядели, как шахтёры после окончания  рабочей смены. Увидев какой–то водоём, все бросились смывать с себя грязь с таким старанием, что вода в нем быстро почернела: если в пруду и водилась какая–то живность, то это был её последний день.

   Всех эвакуированных разместили в домах станичников, тогда я впервые услышал слова: «поставить на постой». Нашу семью из трех человек определили на постой к пожилой семейной паре, я запомнил имя только мужчины: дядя Яша. Я с ним подружился, он брал меня в лодку ловить рыбу, рядом был железнодорожный  мост с вооруженной охраной, которая не разрешала рыбакам приближаться к мосту.

   Детская память сохранила некоторые подробности: фруктовый сад с массой валяющихся на земле абрикосов; змею, которую дядя Яша зарубил лопатой; себя, задыхающегося в приступе кашля из-за подхваченного где-то коклюша.

   Я всё ещё не осознавал, в каком мы находимся положении, и часто приставал к маме с вопросом, когда же мы вернёмся домой. Она ничего не отвечала, но у неё на глазах  появлялись слезы,

  Относительно спокойному тимашевскому периоду нашей жизни скоро пришел конец: в военных сводках о положении на фронтах появилось ростовское направление, и мы засобирались в дорогу. На сей раз мы должны были ехать в Сибирь, в город Омск: именно туда из Киева был эвакуирован завод, к которому мы были приписаны.

    Я точно не знаю, почему так получилось (спросить  сейчас не у кого: - «одних уж нет, а прочие далече»), - что первые два этапа эвакуации проходили в формате какой–то организованности, а на сибирском этапе мы были  вынуждены  надеяться только на свои возможности: бесконечные пересадки с поезда на поезд, длительные ожидания на станциях, очереди даже за кипятком. И опять-таки четко врезалось в память: нужный поезд прибыл далеко не на первый путь, время стоянки его ограничено, нужно успеть добраться до него, и вот картина… маслом, запечатленная в детском сознании: мама, несущая мешок с вещами на плечах; с одной стороны её – моя  сестра с какой-то  поклажей, с другой стороны- я, с брезентовой сумкой из под противогаза, в которой  тоже что-то лежит.

 Руки у мамы заняты мешком, поэтому я и сестра держимся за полы её пальто. и это все под дождем вперемежку со снегом, по чавкающей под ногами грязи. Бр- р- р!

   А эти товарные теплушки, наполненные разношерстной публикой… Их обитатели, в основном, дети, женщины и старики. Но изредка встречались и молодые мужчины. Помню драку между ними, и одного окровавленного, с перевязанной головой.

Уже  в гораздо более поздние времена выяснил, что это были жители западных областей Украины и Белоруссии, бывшие подданные Польши, которые стали советскими гражданами и которых департировали в глубинные  районы Союза: из-за недоверия к ним их поначалу не брали в армию, потом и до них дошла очередь -  их определяли, в основном, в стройбаты.

    Ехали мы очень долго, в дороге я заболел воспалением легких и копью, и в помутненном сознании отложилась лишь картинка приезда в уже засыпанный снегом Омск.

Снова процедура устройства на постой к местным жителям: нашу семью определили в домик, где жила молодая женщина – муж её был на фронте - с сыном Витей, он был еще младше меня.

    Проболел я около полутора месяцев, выздоровел благодаря какими-то судьбами добытому сульфидину, но когда встал с постели,  был настолько слаб, что не мог  самостоятельно ходить: мальчик Витя водил меня за руку по комнате.

   Следующая картина  отложилась в детском сознании… Зима  продолжается, но мы  живём  уже не на квартире, а в палаточном городке, неподалёку от завода, где работает мама.

    Что такое палатка на несколько десятков человек? Каркас из деревянных брусьев, на половину заглублён в землю и  обтянут двумя слоями брезента с окошками в верхней части. Внутри –   планировка типового барака, фанерные перегородки делят барак на узкие купе с двухярусными нарами, между двумя рядами купе – неширокий проход.

Несколько кирпичных печей круглосуточно топятся дежурными, чтобы поддержи-вать сносную температуру. В палатках проживают заводские рабочие, частично эвакуированные из Киева, частично набранные на месте,- очень разный контингент. Запомнились пьяные крики и песни. Даже сейчас помню такие  слова:

                                                 Оторвите руки, нос,
                                                 Не  вступлю я в ваш колхоз..

    Небольшое отступление от темы. В реальной жизни существуют явления, которые трудно представить себе в самых фантастических сценариях. Дело в том, что спустя 20 с лишним лет, уже после окончания института судьба снова забросила меня в Омск.

   И в 1972 году мне довелось присутствовать при закладке огромного корпуса (площадь  застройки более 110 тысяч кв.м) цеха крупногабаритных шин. Проект цеха был составлен  нашим проектным институтом, и я на протяжении более десяти лет осуществлял авторский надзор за его строительством.

     Почему так долго его строили? Основная причина долгостроя – типичная для всего советского капитального строительства: мощности подрядных строительных организаций  не охватывали всего фронта строительства. Потому - то проектировщикам, по согласованию с заказчиком, приходилось разбивать возведение больших объектов на ряд пусковыхкомплексов.

     Я пришел на строительную площадку, когда на участке первого пускового комплекса  начинали забивку свай, а на остальной части стройплощадки завершался снос двухэтажных шлакоблочных жилых зданий, возведенных в первые послевоенные годы на месте палаточного городка, да-да, того самого палаточного городка, в котором мы пережили  страшную зиму  1941-1942 годов.

Вот такой поворот исторического развития!
 
     И возвращаемся в лето 1942 года.

Следующее действие, извлеченное из глубин памяти. Мы живем снова на постое. Уже в памяти сохранился адрес:  6я Линия №86. Дом расположен в квартале между  городским кладбищем и улицей Перевозной. Свое название эта улица получила потому, что упиралась в тот участок берега Иртыша, где паром осуществлял переправу на левый берег реки.

     Улица эта для нас, мальчишек, была интересна тем, что по ней часто проходили маршевые роты, отправляющиеся на фронт.

Именно там я впервые услышал песню «Священная война», которую пели солдаты этих маршевых рот.

    Дом, в котором мы проживали, состоял из двух половин: на одной жили хозяева, кото  рых уплотнили из-за эвакуированных, размещенных на второй половине дома. Эта половина имела отдельный вход через сени в коридор, где были двери двух комнат.

    В первой жила семья из Ленинграда: муж, заводской рабочий, который через некоторое  время погиб от поражения электротоком; его жена, и дочка Галя, моя ровесница.

    Во второй комнате – мы втроём и мамина родная сестра с дочерью, ровесницей моей  сестры. Как-то так получилось, что к этому времени в Омск приехали еще три мамины  родные сестры с детьми и жена  маминого родного брата с двумя детьми. Они жили в  других местах города, но мы часто встречались, и у меня появилось сразу несколько двоюродных братьев и сестра, все  почти мои ровесники.

     В этом доме мы прожили до лета 1944 года, до нашего возвращения в освобожденный  Киев. Но я немного забегаю вперед.

     С сентября моя родная сестра Ира и двоюродная сестра Женя, жившая со своей мамой  вместе с нами ( Ира и Женя  пропустили целый учебный год из-за эвакуации ), начали ходить в школу, а я в детский сад, который, кстати, был расположен буквально рядом с этой школой №38.

   Поэтому мы вместе выходили из дома рано утром: наиболее короткий путь к нашей цели лежал через городское кладбище. Дорога в обход кладбища занимала времени  в несколько  раз больше.

Особенно страшно было ходить зимой, потому что в эти утренние часы было ещё темно.

   Представьте себе: в темноте, по пустынному безлюдному погосту идут трое детей, в возрасте от 5 до 12 лет, мимо свежих могил ( нужно заметить, что смертность в городе была очень велика: и от голода и от болезней среди мирного населения и от ран у военнослужащих в многочисленных воинских госпиталях), которые в условиях сибирской зимы,  из-за промерзания грунта на глубину более 2х метров, очень не просто было копать до  требуемых размеров. Поэтому весеннее солнце, растапливая  днем глыбы мерзлых комьев  земли, нередко обнажало торчащие конечности трупов, захороненных вповалку, без гробов, в братских могилах. Всё это действовало на детскую психику  не самым положительным образом, тем более, что дети в таком возрасте верят в «возвращение живых мертвецов».

     Эти  страхи подкреплялись вполне реальными слухами о том, что в городе орудует  банда, члены которой охотятся за детьми с целью их умерщвления для изготовления пирожков. В общем, причин для страха было предостаточно.

     Запомнилось и посещение кинотеатра под Новый год, где детям выдали праздничные  подарки, а потом показали сразу два фильма: «Два бойца» и документальный «Ленинград  в борьбе» о жизни горожан в условиях блокады. Этот фильм произвёл очень сильное впечатление. Некоторые кадры надолго врезались в память.

     Время шло… Жизнь налаживалась понемногу, фронтовые сводки становились более оптимистичными. Но похоронки шли с фронта безостановочно: две мамины сестры получили извещения о гибели супругов, такая же участь постигла и мужа золовки, т.е. маминого старшего родного брата, кроме того у мамы  погиб и младший родной брат.

    В конце 1943 года мы получили письмо от папы, который сообщил, что находится в Киеве, в госпитале, после ранения, полученного при освобождения города и что он был в  уцелевшем нашем доме на улице  Софиевской. В наших комнатах в коммунальной квартире жили какие-то люди, он предупредил их, что его семья жива и обязательно вернется  в Киев: поэтому они должны искать себе новое жилище.

    В начале лета 1944 года все формальности с вызовом в Киев были улажены, завод тоже  готовился к возвращению в свой родной город и отправлял туда свою теплушку с группой рабочих, и наша семья получила разрешение на проезд.

     Наше путешествие в Киев продолжалось целый месяц.  Теплушку  часто отцепляли от поездов и возникала необходимость  по несколько дней, находясь на запасных  путях, ожидать попутных маршрутов. Из-за отсутствия маневровых паровозов нередко пассажирам нашего вагона приходилось вручную перегонять теплушку по указанию диспетчера к  составам, идущим в нужном нам направлении.

  А под Полтавой мы даже угодили под налет немецких самолётов. Запомнились среди дорожных впечатлений и покупки черешни и ранней вишни, что после  сибирского фруктового дефицита выглядело экзотикой.

    В июне мы прибыли в Киев. Мне уже исполнилось семь лет, и воспоминания приобрели более осознанное представление.

На окнах во всём доме висели светомаскировочные шторы: режим светомаскировки сохранялся до конца войны. 

  Небольшое отступление.

     Помню фильм «Город зажигает огни», вышедший в прокат ещё в 1958 году, и снятый по повести Виктора Некрасова «В родном городе» Там идет речь о Киеве, в котором отменили светомаскировку и открыто «зажглись огни» только  в День Победы.

 И то, что это не миф и не легенда, и так было на самом деле, могу лично засвидетельствовать.

    Итак, прибыв в Киев, в июне 1944 года, мы ещё дважды попадали под бомбардировку с воздуха, так что необходимость соблюдения режима светомаскировки  существовала объективно.

    В этой связи вспоминается такой эпизод. В один из вечеров, услышав шум со двора, я вышел  на балкон.

(А нужно сказать, что наш двор напоминал глубокий колодец, образованный с трёх сторон  нашим, имеющим П-образную форму, пятиэтажным домом, а с  четвёртой сторо ны -  дворовым фасадом 9ти этажного дома, расположенного на Михайловском проулке, идущем параллельно ул. Софиевской.)

   Выйдя на балкон, я увидел не закрытые светомаскировкой ярко освещенные окна квартиры на втором этаже дома с Михайловского проулка. А шумели подростки из нашего дома, требующие выключить свет. Вышедшая на балкон этой квартиры женщина в ответ крикнула:  «Я только вчера вернулась с фронта, а вы, сопляки, будете меня учить!»

Но эта пафосная тирада не произвела впечатления на ребят, и они заявили, что разобьют  стекла в окнах. Это подействовало, и свет в квартире погас.

Нужно сказать, что посещение бомбоубежищ во время этих,  уже после возвращения из  эвакуации, налетов мне не припоминается.

     Продолжим же  наши воспоминания.

   В наших двух комнатках  уже никто не жил: занимавшая её семья выехала до нашего возвращения, оставив ключи соседям. Соседи же, кроме семьи дяди Васи, были все новые.

    Правда, национальный состав остался прежним, просто вместо одной еврейской семьи
 появилась другая.

Мебель наша частично сохранилась. А вот наш трельяж, т.е. трехстворчатое зеркало, мы с чьей-подсказки,  разыскали в соседнем доме, и нам его вернули.

   Приближалось первое сентября, и меня, уже достигшего младшего школьного возраста, записали в первый класс школы №6, расположенной на нынешней Михайловской площади ( Не помню её тогдашнего названия) между корпусами Присутственных мест, где и по сей день квартирует МВД и обкома партии, которое сейчас занимает МИД Украины. На эту площадь выходят улицы Жертв контрреволюции, Большой Житомирской, Михайловской и Владимирской, с неё же – проход к фуникулеру. Подробности упоминаю потому, что, подходя к площади с противоположной по отношению к зданию  школы стороны, я всегда испытывал трудности с преодолением пути к школе по кратчайшему направлению: приходилось огибать площадь по периметру.

    Ближе к концу года в Киев вернулись из эвакуации и другие родственники, и у нас поселились две мамины сестры с детьми: мальчиком, старше меня год и девочкой, старше на два года, а также мамин папа, со своей второй женой ( мамина мама умерла ещё до войны), её дочерью с ребенком пяти лет. Все они временно поселились у нас, в ожидании прописки, поисках жилья и устройства на работу, поэтому можно себе представить степень уплотнения наших бытовых условий и косые взгляды соседей: их можно было понять, т.к. наши «гости» создавали дополнительную нагрузку на места общего пользования в коммунальной квартире!

     До сих пор для меня остается загадкой, как у нас  могло разместиться одиннадцать человек, только для спальных мест не хватало даже площади пола, тем более, что мамин папа заболел воспалением простаты, и он один располагался в спальне.

…Первый класс в школе.. До сих пор вспоминаю его с ужасом и содроганием.  Я не мог научиться читать: буквы у меня не складывались в слоги, а слоги – в слова.  Содержание букваря я просто, благодаря хорошей памяти, заучил наизусть, но стоило дать мне другую книгу, как я начинал «плыть».

Наша учительница требовала, чтобы я занимался домашним чтением, но я смог где-то раздобыть  только  толстенную  книгу для взрослых, с не понятным для меня содержанием. И никто не посоветовал мне записаться в детскую библиотеку!

Впрочем, при тех условиях жизни у взрослых просто не было ни времени, ни малейшей возможности уделять внимание детям: в жизни того времени шла борьба за элементарное выживание.

Мой двоюродный брат, который был старше меня  на год, но учился тоже в первом классе, и мы сидели за одной партой, успевал в учёбе не лучше: в общем, типичная  «сладкая парочка»

    Особенно плохо обстояли дела с  тетрадями и учебниками, их просто не было. В нашем шкафу нашлась единственная, ещё довоенная тетрадь в косую линейку, для правописания – предмет зависти для одноклассников. Для заданий по остальным предметам использовалась оберточная бумага.

    В феврале 1945 года мамин папа умер,- и горькая ирония! - через два дня после его смерти пришло извещение из паспортного стола милиции о разрешении на прописку его семьи.

    Спустя месяц жена деда с дочерью и внучкой, которые после смерти деда формально оказались для нас абсолютно чужими людьми, доказали в суде свое право на свою еще довоенную жилплощадь и покинули нашу перенаселенную квартиру. Дышать стало немного легче: часть людей переселились в освободившуюся спальню.

 Однажды ночью меня разбудили, и мама, взяв меня на руки из кроватки, вынесла в столовую, и я увидел трех мужчин в военной форме.

 «Сынок, - сказала она, - ты узнаешь своего папу?» Я  тут же потянулся к… чужому человеку: не узнал родного отца! Впрочем, удивляться нечему: за четыре года войны он изменился настолько, что с моим  еще  довоенным представлением о нем, совершенно не совпадал.

  Оказывается,  папа со своей командой был послан на какой-то завод для получения военной техники и по дороге заскочил к нам буквально на пару часов: утром, когда я проснулся, его уже не было. Я даже спрашивал, не приснилось ли все это мне. Нет. не приснилось..

   Война близилась к победному завершению… Мне запомнилось семейное празднование Первого мая. Мы были приглашены в семью папиной сестры, которая недавно вернулась из эвакуации, из Уфы.

Жили они в самом конце Владимирской улицы, ниже ул. Саксаганского, в деревянном двухэтажном флигеле во дворе большого дома.

У всех было праздничное настроение, гости засиделись допоздна, и я заснул на диванчике в углу комнаты. Меня не стали будить, транспорт уже не ходил, а идти по Владимирской до Софиевской ул. всё-таки было далековато, тем более для ребенка. Поэтому взрослые решили, что я останусь до утра, а утром  меня отправят домой.

И утром я отправился домой, благо, дорогу знал хорошо. Время было раннее, людей на улице  почти не было, и только возле здания университета мне повстречалась группа людей, которые громко поздравляли друг друга и радостно смеялись.

Приблизившись, я услышал: «Наши взяли Берлин, Гитлер умер, скоро  Победа! Ур-ра!»

    Да, о Победе объявили спустя неделю… Да, это было всенародное торжество, но для меня лично и для нашей семьи оно было омрачено. Почему? Это грустная история.

Но по порядку обо всем..

Вечера этой недели я, как и все ребята с нашего двора, провел на улице, бегая с площади Богдана Хмельницкого на площадь Калинина: на этих площадях передвижные киноустановки крутили документальные фильмы с военной хроникой и мультфильмы: мне запомнилась «Сказка о царе  Салтане». Тогда мы не были избалованы зрелищными мероприятиями, и были рады любой оказии встречи с киноэкраном. Потому и бегали вверх – вниз по Софиевской.

   А рано утром мы проснулись уже при объявленной победе. Мама ещё раньше ушла на работу, а я с братом поспешил на улицу.

Улица была запружена радостным народом: все ликовали. На другой стороне улицы, у дома №15, старшие ребята, подростки 15-16 лет, установили найденную где-то граммофонную трубу, и начали дурачиться, ведя победный «репортаж», наподобие: «Внимание, внимание! Говорит Москва! Поздравляем всех с Победой над Германией! Берлин взят, Гитлер убит, но его заместитель Геббельс до сих пор живёт в соседнем доме №17».

Здесь необходимо пояснение. Природа-мать иногда откалывает невообразимые вещи: действительно, живущий в  соседнем доме подросток был, как две капли воды, похож на гитлеровского министра пропаганды Геббельса. Я так и не знал настоящего имени этого парня, его все называли  Геббельс: мне неизвестно, как сложилась его дальнейшая судьба, но наверняка он был обречен до конца своих дней носить это клеймо. Не знаю, насколько скоро наступил этот конец, но, вероятно, он не раз повторял слова чеховской героини по имени Каштанка: «Так жить нельзя, надо удавиться!»

   Но, далее… Продолжая слушать это смешное объявление, я начал постепенное возвращение на свою сторону улицы, но делал это, пятясь спиной назад. И в это время мчащийся с большой скоростью военный грузовик, -  как видно, хмель победы заставил водителя забыть об осторожности - задел меня своим правым крылом: я взлетел в воздух и приземлился прямо лицом на бордюр тротуара. Потеряв сознание, я очнулся спустя сутки на больничной койке.
    Что же произошло за эти сутки?  Грузовик беспрепятствено продолжил свой бег: в праздничной суматохе никто не смог его задержать, а, вероятно, и не  было такой возможности. В какой- то конторе на первом этаже нашего дома был телефон, и по нему вызвали  «Скорую помощь», которая и увезла меня в больницу.

Мой двоюродный брат, на глазах у которого всё это и произошло, бросился в дом и позвал свою маму: увидев эту картину, она начала так  плакать и кричать, что окружающие приняли её за мать пострадавшего. Тем не менее в машину «Скорой» её так и не взяли, а только сообщили, что отвезут меня в Октябрьскую (б. Александровскую) больницу.

      А в это время радость от долгожданной Победы продолжала  своё  триумфальное шествие по городу. Предприятия и учреждения стали закрываться, отпуская своих работников по домам. И управление «Укркомбикорм», в котором работала мама, не было исключением.

     Заметим, что с работой в Киеве в то время была известная напряжёнка: многие предприятия, вернувшись из эвакуации, еще не возобновили свою деятельность, то же относилось и к учреждениям, просто прервавшим свою работу с началом войны. Поэтому  люди были согласны на любую работу: шла борьба за элементарное выживание.

     И вот мама, выйдя из своего учреждения, расположенного в самом конце бульвара Шевченко, почти на границе с Евбазом, пошла своим ежедневным маршрутом до ул. Владимирской и далее, повернув налево, до Софиевской.

 Дойдя до нашей улицы, она встретила свою знакомую из дома напротив. После взаимных поздравлений с Победой и объятий соседка поведала ей об ужасном происшествии, Мама сразу забеспокоилась:

- Там же мой сын!

- Нет, это не он. Его мать у вашего дома ужасно кричала и плакала.

 (Соседка пришла позднее, меня уже увезла «Скорая», а плачущую женщину – мою тётю – приняла за мою маму)

    В общем, мама бросилась бежать вниз по улице и, достигнув наш дом, всё узнала. Но попасть в больницу она смогла только вечером: Крещатик был уже перекрыт, на нём начались празднества.

В больнице она упросила дежурного врача разрешить ей только взглянуть на меня. Я был еще без сознания, а лицо моё представляло собой один сплошной синяк. К тому времени мне уже зашили разбитый нос, наложив несколько швов: этот шрам до сих пор меня «ук- рашает».

 Маме предложили дождаться утреннего обхода, ибо только тогда можно было выяснить, есть ли у меня сотрясение мозга: это самая большая травма, которая могла мне угрожать, в общем, как сказал дежурный врач, я сравнительно легко отделался: «Могло буты ще гирше!»

   К  утреннему обходу я уже очнулся, но глаза не открывал: все тело нестерпимо болело, особенно голова. Мама начала спрашивать у главного, ведущего обход, есть ли у меня сотрясение мозга.

-« А это мы сейчас проверим. Спросите у него что-нибудь», – сказал врач.

«Сынок,- сказала мама,- все хорошо, война окончилась. Папа прислал телеграмму, что он скоро приедет.»

И тут я среагировал: «Но ведь полевая почта не принимает телеграммы. Этого не может быть».

Участники обхода от неожиданности  замерли, а глава обхода  сказал: «О каком сотрясении мозга можно говорить? Не все взрослые это знают.»

  Через неделю меня выписали из больницы и всю долгую дорогу из Александровской больницы до Бессарабского крытого рынка и далее по Крещатику, несмотря на мои возражения, мама несла меня на руках. Еще неделю я соблюдал постельный режим, а когда синяки сошли с лица, я, наконец-то, мог выйти на улицу.

Продолжение следует.